О себе:
— Родился в Самарканде, в 1945-м. Детский сад, школа, ташкентский техникум связи, ташкентский университет, отделение русской филологии. С 72-го по 90-й жил и работал в Ленинграде, Москве. С 90-го – в Иерусалиме. Женат, дочь и сын. От рождения мне везло – на родителей, старшую сестру, друзей, жену и детей. Иногда как подумаешь: а мог бы родиться не у тех да жениться не на той… Спасибо, Господи!
О своем творчестве:
— Наиболее известные пьесы: «Сцены у фонтана», «Пришел мужчина к женщине», «Уходил старик от старухи», «Бег на месте с любовью» («Триптих для двоих»), «Команда», «Дурацкая жизнь», «К вам сумасшедший», «Вальс одиноких», «Мутанты», «Инцест», «Жизнь полосатая». Были еще менее известные. Впрочем, неважно.
Московские театры: «Современник», на Таганке, им.Пушкина, «Эрмитаж», «Новый», «На Покровке», «Киноактера», «Школа современной пьесы», «Около дома Станиславского», «Шалом».
Пьесы переведены: на польский, немецкий, французский, английский, испанский, японский, иврит, болгарский, шведский, датский и т.д.
Марафон жизни.
— В одной из ваших пьес устами героини обозначается такой марафон жизни: «Когда бежишь, кажется, что у тебя все есть… Но вы остановились – и все…» Когда и как начался ваш театральный забег?
— С детства искал занятие, где не стану скучать. Пробовал себя в уличных драках, спорте, технических дисциплинах, в рисовании, музыке, поэзии, прозе. Даже хотел стать подводником. По росту не взяли…
Так промаялся до 30-ти, пока не вкусил от театрального яблока – сладковато-горчащего. До сих пор вкушаю!..
Был случай. В лице гениального Сергея Юрского (1975г.) Он прочел мою маленькую повесть «Записки альтруиста» и посоветовал попробовать себя в драматургии. Полагаю, от доброты душевной. Морально поддержал начинающего автора. Пожалел. За что ему благодарен, как говорится, по гроб.
В 77-м – первая премьера на Невском проспекте, в Ленинградском театре Комедии. Режиссер – Петр Фоменко. Который под рюмку с горькой, бывало, дарил мне авансы про мое невероятное драматургическое будущее. Что-то и вправду сбылось, чего-то еще ожидаю. Будущее – оно всегда впереди?..
В 78-м познакомился с Иосифом Райхельгаузом. Режиссер божьей милостью, независимо мыслящий, сам литератор, алчущий новых театральных форм, из Одессы, еврей, гонимый властями, — в общем, тот еще тип…
Было смешно: я показывал пьесы Анатолию Васильевичу Эфросу, который меня с ними отсылал к Райхельгаузу (полагаю, чтобы отвязаться) – мол, только ему, Райхельгаузу, одному по силам с ними разобраться. А я стеснялся. Опять же свел случай: Райхельгауз тогда поставил пьесу «Пришел мужчина к женщине» в хабаровской «драме». Я увидел спектакль в Свердловске, на гастролях. Так познакомились…
— Что означало стать «запрещенным автором» в Советском Союзе?
— Многие пьесы подолгу не «пущали». Более тоскливого периода в своей жизни не знаю. Самое смешное, что, в отличие от диссидентов, мне и в голову не приходило бороться с советской властью. Но, видимо, что-то в тех пьесах было, что ЕЁ не устраивало…
Запреты, кажется, меня не сломали, но почти лишили самого главного, что я особенно ценю в литературе и в жизни: чувства юмора. Поймал вдруг себя: помрачнел и писать стал невесело. Свидетель того периода – пьеса «Дурацкая жизнь». Приехал на Святую землю и долго еще отмокал в Мертвом море от той жизни…
«Быть понятным – нереально»
— Московский театр «Школа современной пьесы» почти каждый театральный сезон открывает вашими пьесами. Что для вас означает быть современным драматургом?
— Можно быть современным – если сумеешь докопаться до вечного. Или всегдашнего – так скромнее.
— Израиль и Россия не похожи ландшафтом и течением времени. Тут, в Израиле, особенно в Иерусалиме, оно вращается побыстрее. Эффект святого места. Израильтяне и русские, по-моему, очень похожи: И там, и тут много открытых и щедрых людей, готовых к сочувствию. Кроме того, русская речь гладит ухо на каждом шагу. Но быть понятным – что тут, что там, — нереально. Разве что пишется по вертикали…
— Можно ли быть современным и аполитичным одновременно?
— Здесь дело в таланте, который все может: быть современным и аполитичным одновременно. Когда слушаешь Шаляпина или Элвиса Пресли, как-то само собой отвлекаешься от мыслей про Ясера Арафата.
— Приходится ли лавировать между двумя полюсами – зрителем и критикой?
— Меня за пьесы ругали, а, бывало, хвалили. За небольшим исключением выглядело амбициозно, бездарно, скучно и не по сути. За четверть века лучшей рецензии на пьесы я удостоился от иерусалимского раввина Йосефа Менделевича, который, кажется, театра в жизни не посещал. Он внимательно прочел мои пьесы и попытался сопоставить, чего хотел я, а чего хочет Бог…
Из всех тех критиков, кто читал, ни один даже не приблизился к пониманию того, что я делаю. Неуспех на театре не прощается и помнится долго, успех как-то помогает выживать. По миру меня ставят много, и ставят по-разному. К сожалению, мало кто понимает. Вот были бы люди, способные растолковать!..
Если критика внутренне можешь послать за нюансом, зрителя не пошлешь. Зритель голосует ногами, и зритель всегда прав, даже когда не прав (а он часто не прав). Счастье и трагедия драматического писателя – возможность мгновенно после премьеры схлопотать жгучий поцелуй в щеку или хлесткую оплеуху туда же. От недобросовестного брюзжания критиков, всегда справедливого негодования зрителей, вообще от жизни спасает инстинкт выживания и, опять же, Мертвое море. Хотя, чего скрывать, щеки на мне еле держатся…
— Русские театры в Израиле – насколько долгосрочны такие проекты?
— Я не знаю в Израиле ни одного русского театра. Есть много театральных групп, хороших или, точнее, разных, а театров, повторяю, нет. В моем понимании театр есть некая идея в умах, времени и пространстве, объединяющая артистов и зрителей.
По приезде в Израиль в начале 90-х я пытался создать театр «Ковчег». И идея была: осмыслить возвращение евреев Домой. Мы того стоили, Израиль того стоит! Не получилось – увы. Не нашел единомышленников. Жаль…
История сама собой не делается, кто-то ЕЁ созидает. В нужную минуту вдруг себя осознав ЕЁ частью. Действенно…
Понимателей всегда много, делателей – всегда не хватает.
Но мое великое преимущество – остались пьесы: «Мутанты», «Вальс одиноких», «Иван и Сара» и другие. Их играют по миру, значит, они живут.
И еще остался «Ковчег» — редкий экземпляр авторского полигона. Кто ходит в театр, тот знает: в «Ковчеге» можно увидеть мою новую пьесу.
«Побаиваюсь взаимопонимания…»
— Считаете ли вы себя современным человеком в реальной жизни?
— Жизнь полна унижений. Очень жалею людей. И т а м жалел и
т у т жалею. Совсем не горжусь своей принадлежностью к человеческой породе. Не выбирал – так получилось. Пожалуй, нравится быть человеком – когда пишу. И даже бываю счастливым, когда получается, и даже, кажется, чего-то понимаю в этой жизни. А не пишется – не нужен ни себе, ни другим. И тогда чувствую себя несовременным. Старым…
— Вы любитель острых ощущений?
— Просто находиться в этом мире – уже очень острое ощущение. Искать ощущений, по-моему, лишнее занятие – сами на тебя упадут.
— Что вас может вывести из себя?
— Предательство.
— Любите ли вы общение?
— С любимыми людьми… Было бы между людьми взаимопонимание – не было бы конфликтов, пьес, театров. Скорее всего, и этого прекрасно-кошмарного шарика. Поскольку я по устройству души гуманист и из последних сил сражаюсь с ветряными мельницами за сохранение жизни на земле, постольку все-таки инстинктивно побаиваюсь взаимопонимания…
— Ваших героев, однако, согревают чувства взаимопонимания. Ваш источник тепла?
— Любимая жена, любимые дети, любимая старшая сестра, любимые друзья, любимые книги, любимая музыка…
— Что в этом контексте дает семья?
— Что ты хоть кому-то нужен на свете.
— Приходится ли в жизни сталкиваться с мутантами, оборотнями? Вы обходите стороной таких людей или стремитесь повлиять на них?
— Еще Карл Маркс сказал: все – мутанты.
— Что особенно тревожным кажется в жизни, в окружающих?
— Знать бы цель этой самой жизни – было бы понятно, о чем тревожиться…
— Бывало ли, чтобы случай сыграл роль в вашей судьбе?
— Был такой случай: родился.
«Размышляя, придем к осознанию».
— Вам приходилось переносить в пьесы моменты личной жизни?
— Не получается написать, если не пережил в ощущениях. Полагаю, не у меня одного. А вообще можно сказать: моя жизнь рассыпана по моим пьесам. Ну, да, смешно: а чья же еще?..
— Может ли быть единым рецепт лучшего «лекарства от тоски»?
— Быть на кладбище. Совсем не шучу. Не лениться являться к бывшим любимым, точнее – вечно любимым, молиться словами от сердца и думать о смысле смерти. Я вам почти обещаю: однажды, когда будет очень надо, на вас снизойдет смысл жизни.
Я в быту мало слышу людей. Расспросить не умею – журналист из меня никудышний. Да и кто скажет правду? Все-таки мне посчастливилось: важные для меня сведения – кто про что и как думает – доставляет театр. Просто слушаю зал во время спектакля: как он дышит, как он думает, когда негодует и над чем смеется. Ни один в мире раввин, священник или мулла на исповеди не догадается «про человеков» больше, чем я на спектакле.
Есть пьесы, которыми я очень горжусь: например, «Прекрасное лекарство от тоски». Или – «Инцест». Из зерна необъяснимой эмоции я попытался вырастить историю-дерево, или цветок-историю – как угодно. До боли знакомую всем и каждому эмоцию – по поводу смерти, скажем, любви к матери, например – спроектировать и построить, как дом, куда можно войти. Побыть в нем, подумать. Точнее – осознать нечто на чувственном уровне. Пожить – увы, не получится: строительный материал – абсолютная эмоция. До боли осязаемая, но невидимая. Реальная, но не вещественная. Языком не лизнешь, руками не потрогаешь…
Эти пьесы совсем не похожи на другие, какие писал. Театром почти не «освоены»: увы, он пока очень мало может. Его хорошо приспособили к суете и мало – к откровению. Я знаю, придет когда-то время и для этих пьес. Но это в будущем – близком или далеком. Как Бог даст…
— У вас явный тандем с главным режиссером театра «Школа современной пьесы» Иосифом Райхельгаузом. Злотников для Райхельгауза – это как Чехов для Станиславского», — так говорят о вашем содружестве критики. Многие ли режиссеры хорошо понимают Злотникова?
— Как показала практика – таковых по миру нашлось немало. А вообще, верно: драматургу найти своего режиссера также непросто, как найти жену. (Как, впрочем, и режиссеру своего драматурга.) Тут Божий промысел. Расписано не на земле.
Вспомнил знакомого. Ласково обнимая жену, он ей при всех правдиво объяснял: баб кругом много, а ты у меня одна.
Самому Райхельгаузу кажется, что он меня понимает. В своей яростно-исповедальной книге «Не верю» он пишет: «Я выпустил 9 спектаклей и 2 телефильма по пьесам Злотникова и создал для себя невыносимую «Дурацкую жизнь» (каламбур, есть у меня такая пьеса). И далее следует совет коллегам-режиссерам: «Первое. Не воспринимайте содержание злотниковских пьес как реальность – это игра! (Что есть реальность вообще – не объясняет.) Второе. Стройте спектакль по игровым, а не «жизненным» законам. (Как будто есть разница! А что наша жизнь?..) Третье. Не думайте, что персонажи Злотникова говорят то, что думают. (Кто ж говорит, что думает?..) Четвертое. Думают то, что чувствуют. (Тут я готов поспорить.) Пятое. Чувствуют то, что делают. (Уж делают то, что чувствуют – точно!) Шестое. Делают то, что говорят. (Я почти не встречал людей, что бы делали что говорили.) Шестое «прим». Его персонажи думают одно, чувствуют другое, делают третье, говорят четвертое… (Другими словами – очень близко к реальности.)» Про то, что он понимает – ему, конечно, виднее…
— Любой режиссер начинается с драматургии. Кто из режиссеров начинался с вас?
— Понятия не имею. Посредством своих пьес мог поспособствовать успеху молодого режиссера. Полагаю, творческая личность сама себя начинает.
— Как осеняют образы, как возникает концепция пьесы?
— Творчество – секретное оружие Бога. И кафедрой психологии творчества, кажется, заведует Он Один.
— Каких людей подпускаете к себе?
— Каких Бог пошлет. Полагаю, все наши встречи не случайны. И могут быть важными.