1. Брехт говорил о связи спорта и театра. Находите ли Вы соответствия между спортом и театром? Повлияла ли ваша спортивная карьера на театральную деятельность?
— Думаю, Брехт сам не был спортсменом. Про спорт и театр рассуждал как бы со стороны.
Бегун на сто метров проживает жизнь за десять секунд. Переживает море эмоций, совершает восхождение на свой духовный Эверест. В те же десять секунд решаются вопросы карьеры, титулов, наград и проч. Очень возможно, бегун проживет еще 70 лет, но именно эти десять секунд останутся самыми главными и самыми содержательными в его жизни.
Спорт – это жизнь без обмана. Жестокая и не придуманная. С понятной целью. Ты не знаешь, как еще будет, но знаешь, что делать.
Спустя много времени, вместе с техническими приемами, я преподавал моей 14-летней дочери философию бокса: ты бьешь, но и тебя бьют.
Театр – не жизнь. Он немного похож на нее. Или, вернее, пытается быть похожим, чтобы завлечь и обмануть. Театр – сгусток иллюзий. Сладкая горечь, которую пьешь в надежде утолить жажду. Не утолить! Театр – наркотик, на который когда-то попался. Не вылечиться, не убежать!
Спорт – гиперреальность, театр – гиперметафора. В спорте ты наивен и молод, в театре ты опытен и стар. В спорте возможна победа, если повезет, ты можешь послать противника в нокаут. В театре – ты сам в вечном нокдауне. Незримая схватка с режиссерами, актерами, зрителями почти всегда завершается твоим поражением. Никогда ты так не напишешь, как мечталось, никогда твою пьесу так не сыграют, как бы хотелось.
Спорт – фантастическая планета, где сбываются мечты. Театр – прекрасное, непостижимое болото, в которое ты сам, без принуждения, добровольно погружаешься навсегда.
Спорт меня научил никогда не сдаваться. Я немало сделал, чтобы выжить в этом БОЛОТЕ. Пока жив…
2. Какие русские и иностранные авторы повлияли на Ваше творчество? Кого бы Вы выделили?
— Я много обязан Библии, Достоевскому, Толстому; Гомеру, Боккаччо, Рабле, Мопассану, Генри Миллеру; Лао Цзы, Кьер-Кегору, Альберту Швейцеру, Карлосу Костанедо, Рамакришне, Вивикананде. Перечисляю, естественно, самых дорогих. Когда-то, в самом начале моего творческого пути, меня поддержала встреча с великим американским писателем и драматургом Уильямом Сарояном. Незадолго до смерти, он побывал в Советском Союзе, в Ленинграде. Мне посчастливилось, он пришел на мою премьеру в театре Комедии. Тогда он подарил мне сборник своих пьес, где написал, привожу дословно: «Молодому ленинградскому драматургу Семену Злотникову, чьи пьесы улучшат русскую и мировую драматургию, когда они будут поставлены. Желаю успеха в вашем большом творчестве. Уильям Сароян, октябрь, 1978г.».
- — Что изменилось для вас как для драматурга после распада СССР? Пишете ли вы сегодня иначе, чем 20 лет назад?
— Я почти сорок лет просидел взаперти. В зарубежные поездки из СССР меня не пускали. Меня лишили Пространства. Я хотел видеть мир и я тосковал по нему. Поэтому, когда началась перестройка, я посадил в машину жену и четырехлетнюю дочь и поехал, куда глаза глядят. Проехал всю Европу, в Греции сел на корабль и высадился в Израиле. С 1990 года я делю свою жизнь между Иерусалимом и Москвой. Объездил полмира, побывал на премьерах в Токио, Нью-Йорке, Мюнхене и Варшаве, приобрел много друзей и много узнал. Я влюблен в этот мир, в эту жизнь, в людей, которых узнал.
Что касается вопроса, пишу ли иначе… Себя анализировать не возьмусь. Психология творчества – самая загадочная наука. На собственных детей и на свои пьесы я взираю с наибольшим удивлением. И в том, и в другом случае я не понимаю, как они появились на свет. Я только понимаю, что тут не без вмешательства…
- — Чтобы начать беседу о пьесе «Пришел мужчина к женщине», скажите, думаете ли вы, что невозможность найти свое счастье — это болезнь, которая поддается лечению? Если да, то что можно считать лекарством?
— По моему наблюдению, дураки и неудачники не могут быть счастливыми. Неудачливость часто – следствие глупости. А глупость – определенно болезнь. Лечению не поддается.
Везет мудрецам. Они могут не знать частностей, но зато знают общее. Знание общих вещей делает человека добрее и терпимее. Мудрец понимает, что мир этот далек от совершенства и что человек слаб. И, как может, сочувствует миру и человеку. И не стремится его переделать. Разве – неназойливо помочь. По возможности…
- — В «Женитьбе» Гоголя профессионал в этом деле терпит подобную неудачу. Думали ли вы об этом, когда писали пьесу?
— Не люблю египетские пирамиды, водку «Текилу», саранчу, комаров, сосущих кровь. Не люблю все, что слишком очевидно. Но это так, к слову. Поскольку затронули Гоголя – про Гоголя не думал. В принципе, в искусстве, в частности, в драматургии, я почти 30 лет ставлю один и тот же эксперимент: пытаюсь познакомить незнакомых между собой людей. В некотором смысле – работаю сводником! Пытаюсь разобраться: мы можем быть вместе? Мы способны понять друг друга? Пощадить, пожалеть, полюбить?..
Я написал такие разные пьесы, как «Сцены у фонтана», или «Команда», или «Мутанты», где я собираю вместе много разных индивидов и провожу все тот же эксперимент и ставлю все тот же вопрос: гармония возможна? Когда у меня не получается со многими, я как бы сужаюсь до минимума и начинаю играться с двумя: с мужчиной и женщиной. Поскольку Господь больше никого поинтереснее не изобрел – то с мужчиной и женщиной. То ОН к НЕЙ придет, а то ОНА к НЕМУ. Так и живем.
- — Вы, вероятно, видели много постановок этой пьесы в России и за рубежом. Скажите, какие отличия вас наиболее поразили?
— Я видел по миру много сценических версий по этой пьесе. Поразили как раз не отличия, а общее: как на нее в разных странах похоже реагировали. К примеру, в Москве, Тель-Авиве или в Нью-Йорке зрители смеются в одних и тех же местах.
- — Какие темы больше всего занимают вас в ваших произведениях? Есть ли такие мотивы, которые переходят из одной пьесы в другую?
— Я уже говорил, и повторюсь: тема единения людей.